Японская литература

[Blood]

«Японская книга мёртвых»
Тибетская и древнеегипетская «Книги мертвых» известны во всем мире. В японской культуре нет таких обширных и концентрированных собраний заупокойных текстов, если не считать корпуса погребальных песен в поэтической антологии «Манъёсю». Однако в Японии с древности существует мощная и разнообразная традиция, связанная с проблемой конечности человеческой жизни и ее инобытия.
Том 100. Смерть и священное в культурах Японии и Окинавы
Тибетская и древнеегипетская «Книги мертвых» известны во всем мире. В японской культуре нет таких обширных и концентрированных собраний заупокойных текстов, если не считать корпуса погребальных песен в поэтической антологии «Манъёсю». Однако в Японии с древности существует мощная и разнообразная традиция, связанная с проблемой конечности человеческой жизни и ее инобытия.

В Японии различные аспекты проблематики смерти активно исследуют представители многих научных направлений – археологи, историки, этнографы, культур-антропологи, философы, социологи, филологи, психологи и пр. На Западе в последнее время эта тема также привлекала внимание ученых-японоведов. И только в отечественной науке эта тема долго не удостаивалась специального исследования [1], если не считать книги о самоубийствах японских писателей и бесчисленных восторгов по поводу самурайского харакири. Между тем, игнорируя эту важную тему, которая, по мнению японских исследователей, в силу ее влиятельности и одновременно ее сокрытости, неявленности, составляет особую «антикультуру», невозможно адекватно понять культуру Японии во всей ее целостности.

На сайте «Загадочная Япония» начинается публикация фрагментов большой работы автора под названием «Японская книга мёртвых», в которую войдут материалы и исследования о представлениях японцев о смерти и Ином мире, по погребально-поминальной обрядности, культах мертвых и предков Японии и Окинавы. В данной публикации (Том 100) речь пойдет о ритуалах «обожествления» усопших, о трансформации «скверны» смерти в «священное» (предки и божества ками) в культурах Японии и Окинавы.
* * *
Культуры Японии и Окинавы можно назвать вариантами развития одной этнокультурной общности. Общепринятое «Окинава», а в строгом смысле «о-ва Нансэй» (букв. Юго-западные о-ва) – это цепь островов между самым южным большим японским о. Кюсю и о. Тайвань, а именно о-ва Сацунан (о-ва Оосуми, Токара, Амами) и о-ва Рюкю (о-ва Окинава, Мияко, Яэяма). Окинава вошла в состав японского государства только во второй половине XIX в., а до этого в течение нескольких веков имела свою государственность – Королевство Рюкю, которое контролировало о-ва Яэяма, о-ва Мияко, о-ва Окинава и о-ва Амами [2]. Население Окинавы имеет общие корни в антропологическом, культурном и языковом отношении с остальной Японией, но из-за ее природных, исторических и культурных отличий занимает особое место среди других регионов Японии, здесь сформировалась самобытная культура; окинавцы, т.е. население о-вов Нансэй – это этническая группа или субэтнос общеяпонского этноса.

Погребально-поминальная обрядность и концепции священного (представления о предках и божествах) – как и вся традиционная культура Окинавы – «лежит на перекрестке» культур Японии, Китая, ЮВА и Океании и во многом сходна с древнеяпонской. Культура Окинавы еще в большей степени, чем Японии, - «культура изолята», сохранившая до последнего времени «законсервированные» культурные формы (особенно, погребальной обрядности) Тихоокеанского региона различных эпох. Поэтому изучение культуры Окинавы позволяет выявить малоизвестные, но важные факторы, характерные для всей общеяпонской культуры и культур Тихоокеанского региона.

I. ПРОБЛЕМА СМЕРТИ В КУЛЬТУРАХ ЯПОНИИ И ОКИНАВЫ
Известно, что в человеческой культуре отношение к усопшим, к самому явлению смерти амбивалентно. В традиционной японской культуре, особенно, в религиозно-идеологическом комплексе синтоизма, - и, как следствие, в части научного культурологического дискурса - присутствует феномен «табуирования смерти», «сегрегации мертвых». Многие исследователи сходятся в том, что самое важное обстоятельство - страх японцев перед смертью, но не перед ней самой, а перед ее ритуальной нечистотой
Внутреннее пространство погребального сооружения и посмертный статус покойника
Традиционные культуры можно классифицировать по той роли, какое место занимает в них проблематика смерти и бессмертия. Так, древнеегипетская и тибетская культуры широко известны как «культуры смерти» («культуры смерти и возрождения»). В японской культуре нет таких обширных и концентрированных собраний заупокойных текстов, как тибетская и древнеегипетская «Книги мертвых», если не считать корпуса погребальных песен («плачей») в поэтической антологии «Манъёсю» (VIII в. н.э.) (см. Манъёсю, 1971-73). Однако при внимательном рассмотрении становится ясно, что в Японии с глубокой древности существует мощная и разнообразная традиция, связанная с проблемой конечности человеческой жизни и ее инобытия. В настоящее время в Японии различные аспекты этой проблематики активно исследуют представители многих научных направлений – археологи, историки, этнографы, культур-антропологи, философы, социологи, филологи, психологи и пр. На Западе в последнее время эта тема также привлекла внимание ученых-японоведов. В отечественной науке она до последнего времени фактически не удостаивалась специального исследования. Между тем, игнорируя эту важную тему, которая, по мнению японских исследователей, в силу ее влиятельности и одновременно ее сокрытости, неявленности, составляет особую «антикультуру», невозможно адекватно понять культуру Японии во всей ее целостности.

Исследователями неоднократно отмечались консервативность и устойчивость погребального обряда в культуре разных народов. В силу своей традиционности погребальный обряд и связанные с ним верования являются самой информативной сферой для изучения представлений о человеке (Rosenblatt и др., 1976; Schroeder, 2001). Культурно-антропологические исследования показывают, что в погребально-поминальной обрядности символически выражены ценности, межличностные и социальные связи и культурные модели. Погребальный обряд отражает всю совокупность религиозных представлений народа. Питер Меткалф отмечает, что представления о смерти – это проблема универсального масштаба (Metcalf and Huntington, с.35). Отечественный специалист в области философской танатологии Т. В. Мордовцева указывает, что в любой культуре «культ мертвых выступает в качестве устойчивой социокультурной модели, в которой закрепляются представления о жизни, смерти и бессмертии, выраженные в специфических отношениях к мертвым» (Мордовцева, 2004, с. 88).

Некоторые исследователи истории и культуры Японии, например, А. Н. Мещеряков, также отмечают, что «для понимания психологического климата эпохи чрезвычайно большое значение имеют представления о рождении и смерти...» (Мещеряков, 1998, с.117). Видный японский исследователь культуры и религии Горай Сигэру прямо говорит, что «истоки японской религиозной культуры лежат в погребальной обрядности» (Горай, 1992, с.49).

II. РИТУАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС ПОСМЕРТНОЙ ДЕИФИКАЦИИ НА ОКИНАВЕ

Погребально-поминальная обрядность Окинавы

Рассматриваемая форма ритуалов (случаи «чрезвычайной» смерти не рассматриваются) в основном сложилась к XIX в. и, во многом, сохранялась еще во 2-й половине XX в. Особо важно, то, что погребально-поминальная обрядность Окинавы сходна с древнеяпонской. Использованы данные полевых исследований автора (2002-2009 гг.).

В целом традиционная погребальная система Окинавы (примером может служить о. Хатэрума из самой южной группы о-вов Яэяма) схематично состоит из трех фаз: 1) гроб помещается в центр погребальной камеры гробницы. 2) через 3-5 лет – гроб открывают, кости моют и кладут в урну. 3) через 33 г. – кости укладывают у задней стенки гробницы. В соответствии с этим гробница обычно состоит из 3-х частей: в центре место оставляется свободным; урны с костями ставят по бокам, самые старые – назад, в глубину; на возвышении сзади или в отдельной секции «под прямыми углами к погребальной камере» есть место, где складываются кости из урн.

Традиционные искусственные погребальные сооружения (склепы) Окинавы имеют различный внешний вид [4], но внутренняя структура [5], в принципе, одинакова (подробнее с фото см. Baksheev, 2008).

Изменение положения останков во внутреннем пространстве погребального сооружения в идеале должно соответствовать изменению посмертного статуса покойника. До 49 дня (иногда до 1 года) после смерти усопшего называют «нынешний человек»: он еще не отделен от своей семьи и «ходит» от могилы к дому. В семье также еще сильно чувство, что усопший «еще живет с нами»: три раза в день ему подносят угощение. После 49 дня после смерти усопшего называют «предок» (букв. «родитель-человек»): он порвал связи с «этим миром» и стал человеком «того мира» (яп. госё:). Через несколько лет очищенные костные останки помещают в оссуарий и ставят на «среднюю ступень» «алтаря», а с годами переставляют на «верхнюю ступень». Через 33 года после смерти кости перекладывают из оссуариев в канавку («тот мир») и смешивают с другими останками. Теперь усопший теряет индивидуальность и становится анонимным коллективным предком.
Первичное захоронение

Итак, посмертное обращение с телом усопшего на Окинаве включает в себя первичное и вторичное захоронения. Первичное захоронение проводится сразу же после смерти: гроб с телом помещают в погребальное сооружение. Вторичное захоронение проводится через несколько лет после смерти: в то же погребальное сооружение ставят оссуарии с очищенными костными останками.

При первичном захоронении перед самым входом в склеп ставят фарфоровые чашки с клецками, рисовой водкой и чаем, курильницу. У погребального сооружения также оставляют одну временную поминальную табличку, а также обувь, посох, шляпу и накидку, что является символом странствия (пути) в иной мир (на самом покойнике белое «божественное одеяние»).

Усопший еще не стал «настоящим покойником». В то же время он уже и не «живой», что удостоверяется на 3-й день, когда проводится «обряд призывания души усопшего». До 49 дня (или до 1 года) после смерти усопшего называют «нынешний человек»: он еще не отделен от своей семьи и «ходит» от могилы к дому. У родственников также сильно чувство, что усопший «еще живет» с ними: три раза в день ему подносят угощение и у домашнего алтаря, и у склепа.

На Табл. 1. «Ритуальный процесс деификации усопшего на Окинаве» показано, что после первичного захоронения, означающего факт биологической смерти, статус «души» определяется как «Промежуточное состояние» (букв. «страдания»). Считается, что до 49-го дня после смерти, когда идет отделение костей от плоти, покойный «сильно мучается»; родные почти каждый день приходят на могилу; в этот период положение усопшего нестабильно: он еще не достиг иного мира и пока находится в переходном (промежуточном, лиминальном) состоянии.
Обряды 49-го дня

После 49-го дня после смерти усопшего называют «родитель-человек»: он порвал связи с «этим миром» и стал человеком «того мира». Согласно народной соматологии Окинавы (равно как и Кореи, и многих стран ЮВА), человек состоит из «души» и тела, которое, в свою очередь, слагается из плоти и костей; при этом плоть и кровь считаются унаследованными от матери, а кости являются символом «семени», воспринятым от отца. Считается, что отделение костей от плоти происходит на 49-й день. В это день у погребального сооружения проводится один из серии обрядов «отделения мертвых от живых». Шаманка «беседует» с усопшим и убеждает его душу навсегда уйти в иной мир.

На 49-й день поминальную табличку, а также обувь и другие предметы, оставленные у погребального сооружения, сжигают. Угощения теперь подносят не ежедневно, а только по особенным дням. Это значит, что усопший «прошел» длинный путь и достиг мира мертвых . На о-вах Мияко говорят, что по завершении обрядов 49-го дня усопший «становится божеством» (на главном о. Окинава, считается, что это происходит только через 33 года после смерти).
Вторичное захоронение и другие обряды


Через нечетное количество лет (3-5-7-9 и т.д.) или когда в погребальное сооружение вносят следующего усопшего, женщины-родственницы усопшего проводят экскарнацию (обряд «омывания костей» сэнкоцу): останки извлекают из склепа, очищают от плоти большими деревянными палочками, руками моют водой (иногда в море) или рисовой водкой, досуха обтирают тканью или бумагой, помещают в оссуарий и накрывают крышкой. Порядок укладки костей призван «восстановить» тело усопшего: в самом низу укладывают кости пальцев ног, а в поверх всех костей – череп. На крышке оссуария (изнутри) пишут имя покойного и дату смерти; сосуд ставят на среднюю ступень «алтаря», а с годами переставляют на верхнюю.

После этого обряда тело редуцируется до костей, служащих символом патрилинейности. На некоторых островах Окинавы уже обряд «омывания костей» переводит покойника в статус «божества» (яп. ками).

На Окинаве смерть означает не только разделение души и тела, но и костей и плоти. Освобождение от плоти очень важно для усопшего; до того он еще не стал «настоящим покойником» и все еще пребывает в промежуточном, (лиминальном) состоянии. Если в обряде «отделения мертвых от живых» на 49-й день в иной мир отправляется душа усопшего, то только после полного освобождения костей от плоти, душа и его «тело» (костные останки) совместно вновь воссоздают усопшего индивида.

Итак, на Окинаве в контексте погребально-поминальной обрядности плоть символизирует «жизнь», «женское» и «скверну»; кости – «смерть», «мужское» и «священное». Костные останки усопшего на Окинаве символизируют концепты личности и социальной идентичности (см. Tanaka, 1974; Tanaka, 1977; Baksheev, 2008).
Обряд «омывания костей» (сэнкоцу)
И на Окинаве, и в Японии после первичного обращения с телом в целом выделяется два типа отношений с костными останками: 1. Тело и кости оставляют без всякого внимания, как будто это действительно просто «безжизненные останки». В таком случае считается важным поклоняться только духу усопшего. 2. Из-за тесной связи между телом/ костями и духом духу поклоняются через посредство костных останков (но это не поклонение самим костям). Самой развитой формой такого подхода является обряд «омывания костей» (сэнкоцу) на Окинаве.

Южная граница обряда «омывания костей» в Японско-окинавском ареале – о-ва Яэяма и о.Тайвань, северная - о-ва Амами (на о.Танэгасима и о.Якусима сэнкоцу уже нет; есть только на о.Акусэки) Аналоги такого обряда широко распространены в континентальной и островной ЮВА, у ханьцев (китайцев) на о. Тайвань, в Южном Китае, в юго-западной части Корейского п-ова; он особенно сходен с обрядом «собрания костей» Китая и ханьцев о-ва Тайвань.

Для проведения обряда сэнкоцу лучше всего подходит время накануне «Праздника усопших» о-Бон, а именно т. н. праздник Танабата (7-е число 7-го месяца по лунному календарю), когда считается, что усопшие приходят с того света в мир людей. Обряд «омывания костей» - как похороны и другие «скорбные» обряды - обязательно начинают во время отлива («отлив осушает»), в то время как все «радостные» события (рождение, свадебные обряды) проводят во время прилива (Синтани, 1991, с. 265); жители придают этому такой магический смысл, что «скорбь» должна «убывать», а «радость» - «прибывать».
Примеры обряда «омывания костей»:
В старину (до внедрения гробниц китайского типа) существовал обычай двустадийного захоронения, который сохранялся до середины XX в. (например, на о. Кудака возле главного о. Окинава); согласно нему тело в гробу оставляли на берегу моря, затем кости мыли и в маленькой урне прятали в пещере или нише на морском берегу (Lebra, 1966, c.99).

Многочисленные этнографические данные XX в. по островам Окинавы говорят об обряде «омовения костей», когда тело оставляли на несколько лет в пещере, затем костные останки очищали и «священные кости», в которых пребывал дух усопшего складывали в кувшин и хоронили (Сахара, 1987, с.202).

Еще в конце XX в. на самых южных островах Окинавы (о. Тарама) после временного захоронения (от 1 года до 5 лет) в каменных гробницах, где тело лежит на платформе, останки извлекали, мыли и помещали в горшок, который опять ставили в гробницу (на главном о. Окинава кости могли сваливать в кучу в глубине гробницы).

В середине XX в. на островах Окинавы обряд «омывания костей» обычно проводили через 1-3 года после смерти. В обряде участвовали только ближайшие родственники; все плакали, женщины рыдали. В дворике гробницы все они, начиная с вдовы, очищали кости большими палочками. При неполном разложении использовали серп. После очистки костей их несколько раз мыли в местной рисовой водке (авамори). Очищенные кости в определенном порядке укладывали в урну, которую устанавливали в левой камере гробницы для постоянного захоронения. В конце обряда произносили молитву с извинениями перед покойником за то, что потревожили его прах (Lebra, 1966, c.200).

Как показывают этнографические данные, в Южной Корее практикуется обряд, аналогичный окинавскому: временно захороненные останки также извлекают из могилы через несколько лет и тщательно моют. После этого, во время вторичного (окончательного) погребения омытых костей шаманки (мудан) совершают «шаманский обряд омывания души покойного» (сикким кут). Шаманки, распевая песнопения, моют заместителя покойника в виде свернутой одежды или бумажной фигурки специальной водой и соломенным веником. Цель этого обряда - в очищении души покойного, чтобы она смогла легко и спокойно уйти в иной мир (Сакураи, 1989, с.142-44). Эти обряды отчетливо демонстрируют символическую связь между останками и душой усопшего.

В таком смысле нужно понимать и обряд «омывание костей» на Окинаве. По некоторым верованиям, до совершения этого обряда покойник делает могилу своим временным домом; он курсирует между «этим» и «тем» мирами. После обряда он впервые перебирается «на жительство» в «тот мир», что символизируется перемещением костей. Присоединение оссуария с очищенными костями к другим оссуариям с костями предков или перенесение его в другую могилу – «могилу предков» - означает, что покойник перемещается из могилы в «этом мире» в «тот мир». Считается, что в момент очищения костей от плоти, душа окончательно переносится в «тот мир». На местных диалектах название обряда сэнкоцу имеет смысл «облегчать», «очищать», «украшать»; местные жители говорили, что, пройдя этот обряд, «душа усопшего очищается» (Совет, 1989, с. 16). Хотя на практике при экскарнации останки часто приходится вручную очищать от остатков плоти, в идеале этот обряд означает обмывание полностью чистых костей. Местные жители считают, что, если на костях после первичного захоронения остается хоть немного плоти, усопший все еще сохраняет привязанность к этому миру и поэтому опасен. На некоторых островах в случае неполного разложения гроб с телом тут же ставят назад в склеп. До тех пор, пока плоть не разложилась, усопший пребывает в опасном состоянии скверны; только после обряда экскарнации все родственники чувствуют себя в безопасности; этот день считается «праздничным» (Сакаи, 1987, с. 70-71).

В Южной Корее «обряд омывания души покойного» бывает двух видов: 1). «мокрый», или «ближний» - сразу после смерти во время малого недельного траура; 2). «сухой» (в значении «высушенный после освобождения от плоти») при захоронении уже очищенных костных останков. По мнению японских специалистов по шаманизму, эти два вида обряда соответствуют двум типам обряда призыва и беседы с душой усопшего аракути-ёсэ и фурукути-ёсэ шаманок Японии (Сакураи, 1989, с.151), где такая традиция экскарнации («омывание костей») уже пресеклась, но два этапа шаманского обряда сохранили структуру двустадийной погребальной обрядности. В современной Японии в некоторых районах на 33-ю или 50-ю годовщину смерти, когда проводится последняя поминальная служба по покойному, его поминальную табличку, которая, в сущности, является «заместителем усопшего», редуцированным погребальным манекеном, бросают в реку. Участники обряда объясняют, что «дух покойного омывает свое тело и становится божеством».
Обряды 33-го года
На Окинаве через 33 года после смерти кости индивида перекладывают из оссуария в канавку («тот мир») и смешивают с останками других усопших; «душа поднимается на Небеса». Теперь он утрачивает свое имя и индивидуальность, становится анонимным родовым предком (33 года примерно соответствуют одному поколению) и называется «божеством» или «божеством-предком». Если же эти обряды не проведены, то усопший навсегда сохранит свою индивидуальность, и будет «жить» в могиле как «человек того мира».

Таким образом, внутри погребального сооружения останки проходят четыре стадии: 1) покойник в переходном состоянии; 2) покойник, «окончательно ставший мертвым»; 3) покойник, утративший кровь и плоть и ставший костями; 4) покойник, кости которого смешались с костями других и который утратил свою индивидуальность.
Обряды с поминальными табличками
На Окинаву поминальные таблички попали из Китая в XV в.; в XVII в. они распространились в среде знати, а в XVIII-XIX в. – в народе. 1) Сразу после смерти изготавливают две временные таблички, на которых пишут имя усопшего. Одну из них устанавливают в домашнем алтаре предков, вторую – у погребального сооружения (стадия «бродячий мертвец»). 2) На 49-й день в домашнем алтаре устанавливают единственную постоянную табличку (стадия индивидуального предка). 3) После 33-го года с таблички стирают имя покойного или ее сжигают – индивид исчезает из памяти потомков (стадия анонимного предка).

Таким образом, на Окинаве изменение положения поминальной таблички на домашнем алтаре, как и изменение положения останков в склепе соответствует изменению посмертного статуса покойника. Во всех качествах (останки, табличка, статус) усопший проходит три фазы: новоумерший (букв. «нынешний человек», яп. има-но хито), индивидуальный «предок» (букв. «родитель-человек», яп. ояхито) и анонимное «божество-предок» (оягами).

Принципиальное различие между 2-й и 3-й стадиями в том, что обряды для индивидуального предка – это семейный и родовой «культ мертвых», а обряды для анонимного предка – это общинные аграрные ритуалы всей деревни или острова.
Типы посмертной деификации на Окинаве
Большое разнообразие погребально-поминальной обрядности на островах Окинавы отражает формы, которые складывались в разные эпохи. Усопший становится «божеством»: 1) Cразу после первичного захоронения; никакие обряды больше не проводятся (самая архаичная форма). 2) Когда в облике усопшего происходят коренные изменения (отделение костей от плоти; 49-й день). 3) Когда плоть полностью исчезает (экскарнация). 4) На 33-й год после смерти (влияние буддизма). 5) Через семь поколений.
III. СМЕРТЬ, СКВЕРНА И СВЯЩЕННОЕ

Кремация и ингумация как культурно-исторические категории
(оставление или выбрасывание тела в горах или другой безлюдной местности) и ингумация (погребение в земле). При этом наземное захоронение было особенно распространено среди простого народа, а у знати оно имело вид временного выставления тела усопшего (предварительного «захоронения», называвшегося могари), за которым следовало постоянное захоронение - погребение в земле (см. Elisseeff, 1973; Imamura,1996; Эсака, 1983; Деревянко, 1986).

Итак, кремация и ингумация выступают в Японии как культурно-исторические категории. В начальный период после проникновения в Японию буддизма только небольшое количество рядового населения подвергались кремации; одновременно сохранялась практика ингумации. При этом у большинства населения по-прежнему практиковалось оставление тел усопших под открытым небом (вплоть до начала XIV в.). Кремация в Японии вначале получила распространение в среде переселенцев с континента, буддийского монашества, а также аристократии. Затем, с распространением буддизма в народных массах, «воздушное захоронение» постепенно было почти полностью вытеснено, а практика ингумации сохранялась в некоторых местностях Японии до последнего времени.

Распространение обряда кремации на раннем этапе в Японии (VI-X вв.) отчетливо демонстрирует культурно-антропологические особенности ее культуры (в соматическом плане - по отношению к телу). В Японии к мертвому телу относились как к великой скверне, что особенно культивировалось складывающимся синтоистским культом; вследствие этого сама идея кремации, в целом, была воспринята в Японии относительно легко. Так традиционные японские представления, что экскарнация (освобождение тела от тканей) означает очищение от скверны смерти и т.н. «культ костей» ускорили процесс восприятия обычая кремации и стали основой для усвоения этого обычая.
«Культ костей» и культ предков
на Окинаве судьба тела становится моделью судьбы души; статус души покойника и его посмертный статус являются отражением состояния его останков. При первичном захоронении, когда тело находится в могиле, – это «дух мертвеца» и «покойник-человек»; при вторичном захоронении (т.е. после перезахоронения), когда очищенные костные останки помещают в оссуарий – это уже «дух индивидуального предка» и «предок-человек». А когда кости выкладывают из оссуариев и смешивают с другими останками – это «дух коллективного предка» и «нечеловек – первопредок или божество». Таким образом, тело и останки, которыми манипулируют в процессе двустадийной погребальной обрядности (т.е. при перезахоронениях), выступают символами культурной системы Окинавы.

Многие японские исследователи погребально-поминальной обрядности, этнографы и историки культуры указывают на «культ костей» как на важнейший фактор в формировании не только представлений японцев о смерти и посмертном существовании, но и всей культуры Японии (см. Бакшеев 2005 а, б). При практике предварительного захоронения могари, которая существовала в Японии с древности, сложились верования о том, что в «погребальных домах» мертвец «сбрасывал» оскверненную плоть, т.е. что они - место, где родственники, сокрывшиеся там на время траура, ждут экскарнации=очищения от скверны смерти. Процесс экскарнации был также стабилизацией души покойника, а очищенные кости становились ее вместилищем.

«Культ костей» - культ хранения кремированных костных останков в буддийских храмах в средневековой Японии - не был почитанием самих останков. Кости являлись вместилищем для «переноса духа» из нечистого трупа или же «священной субстанцией» для совершения обрядов упокоения души усопшего. Они, как и ветки вечнозеленых растений, также служили вместилищем божества. Таким образом, «культ костей» был еще одним выражением культа предков.

Оборотной стороной таких верований было сложившиеся представления о том, что если в нечистом трупе содержится оскверненная смертью душа покойника, то в костях, прошедших процесс разложения и освобождения от плоти, пребывает очищенный дух предка. «Неразрушимые» кости, в которые тело усопшего «сконденсировано» до максимальной степени, стали объектом обрядов в качестве амулета, который символизирует переход невидимой сущности («духа») от скверны к сакральной чистоте (Yamaori, 2004).
Места захоронений как святилища («священные рощи»)
В Японии (о. Хонсю) в т. н. «системе двух могил» могилы-захоронения использовались для приношений духам новоумерших, а мемориальные могилы - для отправления культа предков. На местах проведения поминально-мемориальных церемоний могли устанавливаться буддийский храмик или пагода, а если этот местность не попала под влияние буддизма, - маленькое святилище. Еще раньше на таких местах высаживались деревья, чтобы образовать рощу, которая потом становилась святилищем (мори – «священная роща»). Под влиянием буддизма широко распространились верования в то, что, когда заканчивалась серия поминальных служб на 33 или 50-ю годовщину смерти, духи мертвых становятся богами-хранителями (сю:го:син). Во многих местах они считались конкретными божествами усадьбы и почитались недалеко от дома с устройством святилища (Mogami, с.177). На Окинаве, где влияние буддизма было минимальным, до сих пор сохраняются как домашние святилища, где почитаются божества усадьбы (во дворе усадьбы), так и святилища, где почитаются боги-предки одной большой семьи или рода (рядом с усадьбой) Японии в древности - до появления мемориальных могил - божества-хранители почитались на том же священном участке, где и души мертвых, которые со временем прошли очищение (там же, с.178). В этой связи уместно привести гипотезу авторитетного исследователя Накамацу Ясю о том, что святилища утаки Окинавы – восходят к древним местам «воздушного захоронения» (см. Накамацу, 1979). С учетом того, что утаки - это эквивалент древнеяпонского святилища мори («священная роща»), существенно то, что различные типы подобных святилищ продолжают существовать, как в пределах синтоистских храмов, так и в многочисленных местных народных культах «священных рощ» (мори/морияма), сохранившихся до сих пор в различных регионах Японии в таких святилищах также обнаружены останки людей.

* * *

В европейской традиции принято считать, что всякая культура основывается на системе фундаментальных оппозиций типа «мирское»/«священное». В японской культурологии разработана тернарная (троичная) базовая структура японской культуры: «мирское» (кэ) – «священное» (харэ) – «скверна» (кэгарэ) (см. Namihira, 1977).

Для японской культуры принцип ритуальной «чистоты»/«нечистоты», т.е. оппозиция «скверна»/«священное», оказывается гораздо важнее, чем «мирское»/«священное». Так, этнографы отмечают, что «в системе верований народа концепция кэгарэ преобладает над концепциями кэ и харэ… Объекту почитания не поклоняются, когда он находится в нормальном, обыденном состоянии (кэ), а подношения и молитвы обращаются к нему, когда он в ненормальном состоянии (кэгарэ). Целью религиозной деятельности является перевод священного объекта из состояния кэгарэ в состояние харэ или кэ» (там же, c. 187). Эта фундаментальная модель была зафиксирована уже в ранних японских мифах Поминальные обряды по усопшему в Японии традиционно считались обладающими действием очищения от скверны (кэгарэ) смерти. По мере того, как дух покойника получает от своих живых потомков поминальные обряды, он постепенно очищается. Степень его нечистоты символизируется положением поминальной таблички на буддийском алтаре: таблички умерших давно помещаются выше, чем новоумерших; они передвигаются все выше и выше с каждой службой.

Итак, в японской культуре важнейшей является не оппозиция «мирское»/«священное», а оппозиция «скверна»/«священное», т.е. принцип ритуальной «чистоты»/«нечистоты». В процессе погребально-поминальной обрядности скверна смерти физически устраняется, ритуально преобразовывается и «переформулируется» в образы, символы и понятия «священного» (предки и божества); погребально-поминальная обрядность тем самым выступает реальной культурной моделью трансформации «скверны» в «священное».

Тело и останки, которыми манипулируют в процессе двустадийной погребальной обрядности (при перезахоронениях), служат символами культурных систем Японии и Окинавы: судьба тела становится моделью судьбы души. Японцы и окинавцы сознательно использовали фактор исчезновения плоти, благодаря чему души усопших освобождались от скверны смерти. Как отмечалось, костные останки усопшего как на Окинаве, так и в Японии символизируют концепты личности и социальной идентичности.

Религиозно-идеологический комплекс синтоизма, который часто отождествляется со всей японской культурой, налагает табу на смерть, и тем самым она выводится из культурного контекста. На самом же деле, в японской культуре, как и в других культурах, смерть является источником сакрального.

[David_Beckham]

Информации об авторах никакой приводить не буду, все же японская литература довольно обширна. В общем, советуем, делимся впечатлениями о прочтенных книгах и все такое.

От себя могу сказать, что безумно люблю творчество Юкио Мисима. Один из любимых авторов, а его "Мой друг Гитлер" - одно из любимых произведений.

[LittlePalmTree]

Обожаю Мураками с его "Послемрак" 'ом. Ну еще в свое время прочел "Мусаси" Ёсикавы... Впечатления хорошие.

[Irrwahn]

“"Мой друг Гитлер" - одно из любимых произведений.

“Обожаю Мураками с его "Послемрак"

поддержу обоих хотя "Кафка на пляже" у меня самое-самое
тот Мураками что Рю тоже занятен, по крайней мере необычен, мне не доводилось больше читать столь контровых ниппонцев. "Мисо-суп", если нужна конкретика)
ну и грех не вспомнить Акутагаву с его вечными депрессиями и Достоевским и "Чужое лицо" Абэ Кобо - в малолетстве оба поимели мой мозг в самом лучшем смысле слова
Ихара Сайкаку - гордость моей библиотечки, не потому что крут, а потому что я кроме него авторов 17 века не читал. и еще книжка сама красивая, с картиночками

[ryik37]

я вот умудрилась прочесть Рю Мураками... больше мне не хочется читать японскую литературу

[Матильда]

я никак не могу дочитать "исскуство пяти колец" Мусаси

а ещё валяется открытая на предисловии какое-то произведение Акутагавы этого. Не потому что не интересно, а потому что считаю его не таким легким автором которого можно за едой читать, как я обычно это делаю

Добавлено спустя 2 минуты 24 секунды:

“Мураками

Харуки же считается офисным писателем, модно-мейнстримовым, а вот Рю говорят более ммм если не серьезен, то по крайней мере авангарднее чтоли, правда так и не притрагивалоась к нему, хотя обложка у "детей из камеры хранения" была зачотная =З

[ryik37]

детей мне сильно советовали, но они пока пылятся на диске Е, а я читала от Рю какуюто книгу про телевизоры и инопланетян оО типа из разряда "идея интересная, а написано нудновато"

[=Нукия=]

а мне нравится "рождество овцы" Мураками

[PONPONPON]

мураками люблю =_=

[Dark Emili]

"Послемрак" Мураками понравился.

[-Danika-]

“тот Мураками что Рю тоже занятен, по крайней мере необычен, мне не доводилось больше читать столь контровых ниппонцев. "Мисо-суп", если нужна конкретика)

Мураками обожаю,именно Рю...Мисо-суп не сказала бы что какое то сильное чтиво,в сравнении с Детьми и Киоко проигрывает,но вапще пишет очень занимательные,пусть и авангардные вещи...скока бы народ не плевался,а равнодушных к творчеству нет...Харуки тоже неплохо пишет,но более спокойно,повседневно что ли,читала Хроники заводной птицы,вообщем то понравилось,но не цепануло как Рю,которого читаешь запоем)в Мисо-супе убивает то,что под конец начинаешь сочувствовать Фрэнку...

[WandererShinobi]

харуки с его дэнс дэнс дэнс
даже не знаю за что...

Добавлено спустя 20 секунд:

а и послемрак... куда там без него...

[alessa]

“мураками какоето неинтересное говно пишет

+ мне тоже чет вобще не приглянуось..нудно и не интересно

[neKanaye]

Старинные японские повести.

Старинный классический роман — гордость и слава японской литературы. Родился он в так называемую хэйанскую эпоху (IX – XII вв.), когда столицей Японии был г. Хэйан (ныне Киото). Лучшие из хэйанских романов широко читаются но только у себя на родине, их переводят на языки других народов, и в наше время они прочно вошли в золотой фонд всемирно известных шедевров древней классики.

Кагуя-химэ, лунная дева из «Повести о старике Такэтори», создание народной легенды, бессмертна как Психея. Она живет в великом искусстве. Как прекрасная Кагуя-химэ родилась в густой, девственной чаще бамбуковых лесов, так и японская литература возникла из могучих и нетронутых глубин древних народных мифов, легенд, песен и сказок.

Первые японские романы «Повесть о старике Такэтори» («Тикатори-моногатари») и «Повесть о прекрасной Отикубо» («Отикубо-моногатари») еще носят на себе следы своего чудесного происхождения. У них и зачины сказочные: «Не в наши дни, а давно-давно…»

В истории литературы случаются такие эпохи напряженного творчества и бурного роста, когда время словно шагает в семимильных сапогах.

Первый дошедший до нас японский роман «Повесть о старике Такэтори» еще весь погружен в сказочную стихию. Время создания повести в точности не установлено, однако уже в начале XI века ее считали «прародительницей всех романов». Она была освящена своего рода престижем старины. Видимо, повесть появилась и конце IX — начале X века.

«Повесть о прекрасной Отикубо», возникшая несколько позднее, во второй половине X века, написана на всемирно известный сюжет сказки о злой мачехе и гонимой падчерице. В японском фольклоре известно много вариантов этого сюжета.

Даже имя «Отикубо» – сказочное имя, Оно звучит по-японски так же, как звучат для нас «Замарашка», «Ослиная шкура»… Такое имя играет роль своеобразной маски, оно придано скрыть до времени от людей прекрасный облик гонимой девушки, чтобы тем удивительней было в силу контраста ее конечное преображение. Вот почему герои волшебной сказки часто одеваются в лохмотья, мажут свое лицо сажей или принимают образ зверя, птицы, безобразного чудовища.

Сказка хочет, чтобы торжество ее несчастных и обездоленных героев носило характер яркого апофеоза. Гадкого утенка должен отвергнуть весь птичий двор, иначе он, даже превратившись в белого лебедя, никого не поразит своей красотой.

Но в «Повести о прекрасной Отикубо» нет уже волшебно-сказочных элементов, только «обыкновенное чудо» любви. По существу это куртуазный роман, густо насыщенный бытом во многих красочных подробностях. Второстепенные персонажи повести – живые, реальные люди. В главных героях нетрудно узнать с детства хорошо нам знакомые сказочные образы Золушки и принца. Это только кажется, что Отикубо и ее возлюбленный живут по законам современного им общества, на самом деле они живут по законам волшебной сказки.

Событиям даны реальные мотивировки, но они все равно остаются невероятными, потому что подчинены иной правде, действующей в фантастическом мире народного вымысла, где всегда торжествуют добро и справедливость.

Всего через несколько десятилетий после «Повести о прекрасной Отикубо», в самом начале XI века, был создан «Принц Гэндзи» («Гэндзи-моногатари»), первый в мире «большой роман», построенный на материале реальной действительности, с виртуозно разработанной фабулой, с глубоким проникновением в психологию действующих лиц. И свершилось это важнейшее событие за шесть веков до того, как Сервантес нанисал «Дон Кихота».

«Гэндзи-моногатари» – вершина японской классической литературы и один из лучших романов мира. В нем содержится много мыслей и суждений об искусстве того времени, в том числе и о романах.

Однажды принц Гэндзи зашел в покои к юной девушке, которая воспитывалась и его доме, и увидел, что она не в силах поднять глаз от книги, не замечая даже, как спутаны ее волосы. Сначала он посмеялся над небылицами и пустыми фантазиями романов. Но потом сказал:

«Я напрасно бранил эти книги. Не будь их, что знали бы мы о том, как люди жили в прошлом, начиная с века богов и до наших дней? В исторических книгах вроде «Анналов Японии» мы находим только одну сторону действительности, а в романах правдиво и достоверно повествуется о самых важных вещах… Не думай, что сочинитель просто-напросто пересказывает подлинную историю того или иного человека. Но жизнь людей, но все, что он видит вокруг себя, о чем он хотя бы слышал, наполняет его душу глубоким волнением. Сочинитель не в силах замкнуть то, что он пережил, чему был свидетелем, в глубинах своего сердца, он должен поведать об этом другим людям. Так, мне кажется, родилось искусство романа.

Разумеется, романы не могут быть все на один лад. Китайские не похожи на наши, японские; новые романы отличаются от старинных. Есть также разница между серьезным и легким чтением, но утверждать, что все романы — пустые россказни, значит погрешить против истины».

Чтобы вложить такие тирады в уста своего героя, писательница Мурасаки-Сикибу (автор «Гэндзи-моногатари») должна была глубоко осознать художественно-литературную ценность и общественное значение романа. И она могла это сделать: роман хэйанской эпохи быстро, за одно столетие с небольшим, поднялся на высоты великого искусства.

Предпосылки создания романов

Но как же стал возможен в далекой островной Японии такой замечательный расцвет романа, и притом так давно, в эпоху раннего средневековья? Чтобы ответить на этот вопрос, надо хотя бы в общих чертах познакомиться с историей древней японской культуры.

Японские острова вытянуты дугой вдоль самой крайней восточной оконечности великого евразийского материка. Долго ходили самые фантастические слухи о сказочных островах Ципангу, как их именовал Марко Поло. В эпоху позднего феодализма Япония замкнулась и себе, как в тесной раковине. В Европе стали думать, что Япония — загадочная страна, извечно чуждая всему остальному миру. А между тем изоляция ее возникла в результате многих печальных исторических событий и существовала далеко но всегда. Древняя Япония находилась под интенсивным культурным воздействием Кореи, Китая и даже Индии, а через них докатывались до нее как бы слабым отдаленным эхом голоса других великих цивилизаций: греческой, иранской, византийской.

Уже в IV—VII веках Япония поддерживала оживленные культурные и торговые сношения с тремя государствами древней Кореи: Когурё, Пэкче и Силлой. Оттуда завозили в Японию шелка и, что еще важнее, шелковичных червей; лошадей и неизвестных ранее в Японии животных и птиц; предметы культа и домашнего обихода. Из Кореи в Японию прибывали специалисты по разведению тутовых деревьев, необходимых для шелководства, врачи, корабельных дел мастера, каменщики и скульпторы, красильщики и другие ремесленники.

В VI—IX веках Япония находилась под сильным воздействием китайской цивилизации. К концу VII века в Китае возникло большое централизованное государство — Танская империя (608—906), поддерживавшее оживленные торговые и культурные сношения с многими пародами Центральной и Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока.

Работы древних японских мастеров воспроизводят мотивы персидского, византийского, индийского искусства, арабески египетского происхождения, но японские мастера, вдохновляясь «заморским искусством», творчески его преображали, следуя своим народным традициям. Японцам свойственна восприимчивость к иноземной культуре, но они сумели сделать ее основой для собственного творчества.

В VI веке принц-регент Сётоку (573-621) стал усиленно насаждать в Японии буддизм и возводить буддийские храмы.

Буддийские монахи-проповедники привозили с собой в Японию не только книги религиозного содержания, но учебные труды по летоисчислению, астрономии и географии.

В Японию хлынул поток буддийских верований. Местный японский пантеон богов пополнился божествами индийского и китайского происхождения.

У сказок быстрые ноги. Множество из них пришло в Японию из самых разных стран Азии.

В «Повести о старике Такэтори» сплетены сказочно-фантастические мотивы самого разнообразного происхождения: японские, китайские, индийские… Одни из них взяты из самой гущи японского фольклора, другие навеяны буддийскими и даосскими легендами.

Волшебная гора Хорай в этой повести — да ведь это же Пэнлай — остров блаженства, обитель бессмертных небожителей и мудрецов, который, согласно древним китайским преданиям, плавает в океане на голове гигантской черепахи. На нем растут нефритовые и жемчужные деревья. Плоды их даруют бессмертие. Легенда эта напоминает древнегреческое сказание о саде Гесперид в кельтские легенды о чудесных островах. Видимо, в этих легендах отразились очень древние представления о потустороннем мире.

Из Китая пришла и легенда об Огненной мыши. Согласно этой легенде, вокруг горного хребта Куньлунь пылают огненные горы. В огне живет мышь ростом больше быка, покрытая шелковистой белой шерстью. Выйдет она из огня, обольет себя водой и умрет. Из ее шерсти якобы готовили ткань, которую мыли не в воде, а в пламени…

Героиня повести Кагуя-химэ оказывается лунной феей, но легенды о прекрасных феях (пери) тоже родились в далеких от Японии странах, вероятнее всего, в Индии.

Благотворное влияние великих цивилизаций Азии способствовало бурному росту молодой японской культуры. Родилась своя японская литература. В живописи возникла японская школа «Ямато-э», появились оригинальные скульптуры, замечательного расцвета достигли ремесла. Но весь самобытный гений японского народа был поставлен на службу одному-единственному классу: родовой аристократии, проживавшей главным образом в столице, поближе к императорскому двору.

Древние японские столицы Нара и Хэйан (ныне Киото) с прямыми широкими улицами были выстроены по образцу столицы Танского государства Чанъань. В северной части каждой из них, в прямое подражание Чанъани, были возведены пышные императорские дворцы.

Государственное устройство Китая, его наука, литература и искусство служили непререкаемыми образцами для молодого японского государства.

Были учреждены школы для детей из знатных семейств, возникла академия, ученые пользовались известным почетом.

Но хэйанская аристократия была как бы тончайшей пленкой на толще воды. Между ней и простым народом было мало общего. Аристократы (кугэ) не управляли своими поместьями, не воевали, не занимались всерьез государственным делом и старались без крайней необходимости не покидать столицы. Разлука с ней казалась им страшным несчастьем. Наслаждение стало для них главной целью жизни, они искали его в утонченных эмоциях, п любовании красотой, освобожденной от всего чувственно грубого, «вульгарного». Больше всего их пленяли оттенки и полутона.

Хэйанцы воспевали нежные, быстро опадающие цветы вишни. Нельзя даже и представить себе, чтобы аристократ того времени остановился в восторге, как поэт XVIII века Бусон, перед полом, заросшим простой сурепкой. Вот в этой тепличной атмосфере и расцвела пышным цветом прекрасная, несмотря на свою ограниченность, хэйанская культура. Еще задолго до того как над ней нависла гибель, хэйанцы любили говорить о «печальном очаровании вещей», это отвечало буддийскому учению о непрочности земного бытия и в то же время заставляло сильней ощутить красоту того, что вот-вот должно исчезнуть.

Хэйанская культура с самого начала несла в себе зерно своей гибели: она была уделом слишком немногих.

«Повесть о прекрасной Отикубо» рисует картины неслыханной роскоши, царившей во дворцах аристократов того времени. Многие ее страницы посвящены описанию предметов искусства, которые были неотъемлемой принадлежностью жизни знатного сановника. Их также принято было жертвовать в храмы, где с течением веков скапливались несметные сокровища.

Большой любовью пользовались музыка и поэзия. «Повесть о прекрасной Отикубо» наделяет своих любимых героев музыкальным талантом: они чудесно играют на флейте и цитре.

В хэйанскую эпоху любили зрелища: пышные религиозные ритуалы, празднества при дворе, храмовые праздники… Романы того времени нередко описывают потасовки между слугами из-за лучших мест для зрителей — па улицах, по которым проходили торжественные процессии, или и храмах, где для привлечения молящихся было в обычае устраивать представления мистериального или даже откровенно развлекательного характера.

Жизнь богатых хэйанцев текла в непрерывной смене празднеств и увеселений. Основой благополучия родовой знати служили поместья — сёэн. Так как торговля была в значительной степени меновой, то доходы с них получали не в виде денег, а в виде риса. Именно рис — главная ценность того времени. Аристократы оставляли надзор за своими поместьями в руках управителей. Сами они служили при дпоре, в гвардии или многочисленных гражданских ведомствах, но служба эта часто бывала только номинальной. Гвардейцы и «архивные юноши» — золотая молодежь той эпохи — посвящали все свое время любовным и придворным интригам. «Повесть о прекрасной Отикубо» идеализирует хэйанский быт, но против своей воли автор порой рисует неприглядную картину: всесильный фаворит императора, брат его любимой жены, захватывает в свои руки всю власть в стране и правит государством по своему усмотрению в интересах одной семьи.

И это историческая правда! Действительпо, во главе Японии долго стоял могущественный род Фудзивара, но гнушавшийся никакими средствами, чтобы укрепить свое влияние на императора. Жены императора (во всяком случае, старшие жены) были обычно из рода Фудзивара. В придворной среде шла непрерывная распря из-за чинов и званий, процветали фаворитизм и мелкое интриганство. Такова была неприглядная изнанка блестящей хэйанской культуры. Слишком изнеженная и утонченная, она постепенно все больше теряла связь с жизнью, становилась хрупкой, мертвела.

Провинция была погружена во мрак невежества. Крестьяне страдали от неслыханных поборов. Их господа были далеки от них, как боги, и почти никогда не появлялись в своих поместьях. Хэйанское правительство постепенно выпускало бразды правления из своих рук. В то время как номинальные властители поместий — придворные аристократы ведя эпикурейский образ жизни, в провинции возникли крупные земельные владения, во главе которых стали феодалы. Управители земель сделались их властителями. Хэйан оказался в одиночестве перед враждебной ему страной.

Изнеженные аристократы не могли противостоять новой, возникшей в недрах провинции силе. Им осталось только оплакивать свое утраченное величие. В XII веке власть в стране перешла к грубым, невежественным военным феодалам, которые любили только ратные подвиги. Страна надолго погрузилась во мрак междоусобиц.

Но в то время когда создавались первые японские романы (IX—X вв.), хэйанская культура была еще на подъеме. Вот почему в них столько света и радости, а герои их так легко достигают своего счастья.

Мифологические и культурные истоки

Первые записи японских стихов и песен, мифов и легенд были сделаны в VIII веке при помощи китайских письмен. Собственной письменности в Японии еще не существовало, а китайская не подходила к строю японского языка и, как узкая обувь с чужой ноги, стесняла на каждом шагу молодую японскую литературу. Дешифровка древнейших литературных памятников Японии представляет собой очень большие трудности. Процесс упрощения письменности проходил постепенно, но наконец на основе курсивного письма родилась японская слоговая азбука «кана», честь изобретения которой вряд ли можно приписать одному лицу. Она не вытеснила китайской письменности, но позволила приспособить ее к родному языку. Обе системы стали существовать вначале параллельно, потом вместе — путем своеобразного симбиоза.

Китайский язык играл в старой Японии ту же роль, что латынь в средневековой Европе. Он был языком науки, официальной документации и классической литературы.

Японцы читали в оригинале творения знаменитых танских поэтов Бо Цзюй-и, Ду Фу, Ли Во и других.

С возникновением японской азбуки женщины тоже стали приобщаться к литературе. Возникло даже такое парадоксальное явление: мужчины предпочитали сочинять по-китайски и, создавая литературные произведепия на японском языке, иной раз писали их от лица женщины. А прославленная писательница, автор романа «Принц Гэндзи», Мурасаки-Сикибу отмечает в своем дневнике, что женщинам, читающим китайских классиков, приходится это тщательно скрывать. Иначе, если употребить европейское выражение, они рисковали заслужить при дворе репутацию «синего чулка».

Пренебрежением мужчин из аристократического круга к родному языку объясняется тот любопытный факт, что хэйанская литература в значительной мере — дело рук женщин. Появилась целая плеяда замечательных писательниц и поэтесс: Оно-но Комати, Сэй-Сёнагон, Мурасаки-Сикибу, Идзуми-Сикибу и другие.

Впрочем, японские исследователи указывают, что ранние японские романы «Повесть о старике Такэтори» и «Повесть о прекрасной Отикубо» несомненно созданы мужчинами. Позже на первое место вышли женщины-романистки.

Поэзия, согласно древней традиции, занимала первенствующее место в литературе. Хороший обычай составлять сборники из стихов, признанных лучшими, уберег древнюю японскую поэзию от забвения и гибели. До наших дней дошли антология VIII века «Манъёсю», антология «Кокинсю» (905) и многие другие.

Самая древняя из дошедших до нас антологии «Манъёсю» («Собрание мириад листьев») еще близка к народной поэзии. В ней богато представлены разные жанры поэзии: баллады, элегии, оды. «короткие песни» (танка) еще чередуются в ней с «длинными песнями (нагаута). Помимо творений знаменитых поэтов в ней можно найти и безымянные народные песни.

Знаменитый «Сборник старых и новых песен» («Кокинсю») состоял из двадцати томов. Он надолго стал недосягаемым образцом поэзии, его заучивали наизусть, ему подражали многие поколения поэтов. Герои «Повести о прекрасной Отикубо» постоянно цитируют в своих письмах стихи из «Кокинсю». Девушке, которая с первого же слова не могла узнать стихотворения из этого сборника, оставалось только сгорать со стыда, потому что знание его служило мерилом образованности.

В сборнике «Кокинсю» форма пятистишия — танка победила окончательно и, оттеснив все прочие формы японской поэзии, начала свое победное шествие в веках. Первоначально танка была песней, и это название сохранилось за ней в японском языке даже и тогда, когда она перешла из народной поэзии в литературу. До сих пор танку принято читать нараспев, следуя определенной мелодии.

Танка — миниатюрная лирическая поэма, в ней всего пять коротких стихов. Каждое слово на счету. В этом микромире, однако, скрыт большой поэтический потенциал. Основные темы поэзии хэйанской эпохи: любовь, природа, скорбь по поводу непрочности всего земного. Поэзия эта пронизана меланхолической грустью, но еще лишена напряженного трагизма.

Японская литературная поэзия не знает рифм. Это, казалось бы, облегчает стихосложение, но, как известно, поэты любят трудности. В старинной японской поэзии часто встречается игра слов, всевозможные каламбуры. В японском языке много омонимов, то есть слов, которые имеют одинаковое звучание, но разнятся по смыслу: например, «ключ» в русском языке может означать «источник» и «ключ от замка». Слово, употребленное и разных значениях, могло стоять на стыке двух фраз, соединяя их, как кольцо держит створки веера.

Все эти приемы поэтической игры очень характерны для стихов в «Повести о старике Такэтори».

Вот пример стихотворения, где фразы соединены при помощи каламбуров:

Миновал я много
Пустынь и морей,
и скал
искал
Угу чашу святую…
День и ночь с коня
не слезал,
не слеза
Кровь ланиты мои орошала.

В русском переводе слово, стоящее над чертой, относится к предыдущей фразе, слово, стоящее под чертой, — к последующей.

Стихи, вошедшие в «Повесть о прекрасной Отикубо», построены значительно проще, но и в них часто встречается игра слов. Наиболее сложно и изобретательно написаны стихи, которые герой посылает Отикубо еще до того, как по-настоящему полюбил ее, зато ее стихи, которые «идут от сердца», звучат просто и задушевно.

Поэзия в хэйанскую эпоху была не только «языком богов», она играла очень важную роль и в повседневном быту. Умение слагать стихи «к случаю» было обязательной принадлежностью хорошего воспитания. Только самый незадачливый из персонажей повести — «Беломордый конек», не в силах был сочинить ни одной строки, чем и доказал свою непроходимую глупость.

Лучшие поэтические сборники заучивались наизусть, надо было уметь и самому к месту привести цитату из какого-нибудь знаменитого стихотворения, и разгадать брошенный на лету поэтический намек.

Покидая возлюбленную на заре, надо было послать ей любовное стихотворение о том, как тягостна разлука. Не соблюсти этот обычай значило нанести смертельную обиду.

В «Повести о прекрасной Отикубо» много стихотворных диалогов. Попадая в поэтическую антологию, танка, сочиненная «на случай», требовала пояснения. Это был как бы зародыш небольшой новеллы. И «рассказы со стихами» действительно возникли. Проза в них похожа на магнитное поле вокруг магнита-стихотворения.

Такие маленькие новеллы легко слагались в циклы. Для романа у них слишком короткое дыхание, но их значение в том, что они неразрывно соединили хэйанский роман с поэзией. Танка — обязательная принадлежность старинного японского романа.

Но сам роман родился из народной сказки и старинных легенд, уходящих за горизонт истории.

По-японски роман называется «моногатари»: сказ о каком-нибудь событии. Моногатари — очень широкое видовое понятие, оно включает в себя многие жанры художественной прозы — новеллы, повести и романы, сказки и легенды.

Точные даты появления первых японских романов трудно установить, но уже в 983 году в предисловии к одному из сборников буддийских легенд сообщалось, что «романов в наше время больше, чем песчинок на берегу моря Арисо». Сохранились сведения о двухстах романах хэйанского времени. Сто восемьдесят из них не дошли до наших дней.

Время произвело строгий отбор. Уцелели только самые любимые книги, ходившие по рукам в многих списках, и среди них «Повесть о старике Такэтори» и «Повесть о прекрасной Отикубо».

Хэйанские романы писались на свитках, украшенных картинами. Мода на такие свитки была завезена из Китая, но в то время как китайские художники предпочитали рисовать картины на сюжеты буддийских легенд или серии ландшафтов, японские писатели и художники создали новый жанр романа с иллюстрациями (э-макимоно). Длинные полосы из шелка и бумаги накатывались на валики и перевязывались шнурами. Развертывали их в горизонтальном направлении, так что перед глазами помимо текста проходила длинная цепь картин. Художник как бы «снимал крышу» и, следуя ходу романа, переносил читателя из комнаты в комнату, из дворца на большую дорогу. Кисть его запечатлела луноликих старинных красавиц, тонущих во множестве шелковых одежд, и живую забавную уличную сценку… Как и в наши времена, богато иллюстрированный роман привлекал особый интерес читателей. В «Гэндзи-моногатари» встречается такой эпизод. Во дворце юного императора, большого любителя картин, происходит своеобразный турнир. Придворные дамы, разбившись на две партии, показывают судьям турнира свитки с иллюстрированными романами.

Каждая партия искусно защищала свой выбор: одна — старинных авторов, другая — новых.

В первом круге этого турнира «Повесть о старике Такэтори» должна была состязаться с модным в то время романом «Дуплистое дерево» («Уцубо-моногатори»). Ревнительницы старины защищали свой выбор в следующих словах:

«Мы признаем, что с того времени, когда была создана «Повесть о старике Такетори», сменилось столько людских поколений, сколько было коленьев в чудесном бамбуке, из которого родилась Кагуя -химэ, Но пусть это старинное сказание — древний ствол, не дающий новых ростков, оно словно переносит нас в век богов, так пленяет нас своей возвышенной душой его героиня — лунная дева Кагуя-химэ. И если вы не цените этой старинной повести, то только потому, что не можете своими женскими очами проникнуть в ее глубину».

Защитники новых романов отвечали на это:

«Никто не видел небесной страны, куда улетела Кагуя-химэ, и потому неизвестно даже, существует ли такая страна. Но героиня родилась в стволе бамбука, это сразу придает рассказу простонародный характер».

Именно этот народный характер первого японского романа и претил сановной знати. И не мудрено: автор «повести о старике Такэтори» смотрит на аристократов глазами народа и смеется над ними.

«Не в наши дни, а давно-давно…» — такова каноническая вступительная форма японских сказок. С этих слов начинается и «Повесть о старике Такэтори», сразу отодвигая в даль времен чудесные события, о которых она повествует. Но лукавый и озорной автор ее дал своим комическим персонажам — неудачливым женихам — исторические имена реально существовавших принцев и высших сановников и, ставя их в смешные и унизительные положения, создал тем самым дополнительный комический эффект, который, должно быть, немало позабавил его современников. В «Повести о старике Такэтори» искусно сплетены между собой элементы сказочно-фантастического вымысла и острой сатиры на современную автору действительность. Возможно, что отдельные сатирические стрелы были пущены в знатнейших сановников из правящего рода Фудзивара.

Автор «Повести о старике Такатори» («Такэтори-моно-гатари»), или, как ее иногда называют, «Повести о прекрасной Кагуя-химэ» («Кагуя-химэ-моногатари»), остается неизвестным, несмотря на то что на этот счет существует ряд предположений. Он, несомненно, человек не чуждый образованию, читавший китайских классикой и буддийские книги. Стиль его не свободен от «китаизмов».

Согласно одной из гипотез (их существует несколько) создателем ее был Минамото-но Ситаго (911- 983), известный поэт и ученый.

Изучение памятники началось уже в средние века и идет со все возрастающей интенсивностью, но многие спорные вопросы до сих пор еще не разрешены. Время создания повести тоже не установлено с полной точностью.

Может быть, это IX век, скорее всего, начало X века. Имена героев характерны для эпохи Нара (VIII в.). Очень интересна структура повести. Она представляет собой цепь новелл, крепко спаянных между собой единым сюжетом и вставленных в обрамляющую новеллу. Начальная часть обрамляющей новеллы и ее заключительная часть (эпилог) несколько отличаются друг от друга по своему характеру. Первая ближе к волшебной народной сказке, вторая к куртуазному роману. Микадо в эпилоге уже прообраз будущего романтического героя.

Прекрасная Кагуя-химэ задает женихам трудные задачи, чтобы узнать, который из них ее подлинно любит. Но ее скрытая цель — отвергнуть их всех. Женихи должны добыть волшебные предметы, но поиски — мнимые. Вставные новеллы носят пародийно-фарсовый характер. Сказочный материал подан в сатирических эпизодах не всерьез. Возможно, что в ходе веков переписчики добавляли многое от себя и «Повесть о старике Такэтори» является до известной степени коллективным творчеством. Как бы то ни было, автор этой повести еще близок к народу.

Дед Такэтори — простой ремесленник. Роль его в повести чисто комическая, это герой-простак.

Все высокопоставленные женихи (за исключением микадо); обрисованы самыми черными красками. Это жадные, трусливые и жестокие люди. Принц Курамоти ничего не платит ремесленникам, которые много лет на него работали. Дайнагон Отомо-но Миюки сластолюбив и непроходимо глуп, слуги относятся к нему с нескрываемым презрением.

Сказка здесь только средство, чтобы сатирически изобразить действительность. Столкновение между волшебным миром и реальным миром повседневной действительности решается чисто по-сказочному: надев пернатую одежду, Кагуя-химэ возвращается в лунный мир. По сквозь ее фантастический образ просвечивают вполне реальные черты земной женщины.

В древней Японии, в эпоху господства родового строя, женщина не была так принижена, как впоследствии, в эпоху феодализма. Кагуя-химэ — настоящая героиня легенд и сказаний, возникших еще в недрах старинного рода. Девушка горда и независима. Смелость ее настолько невероятна в более позднюю эпоху, что требует уже особой мотивировки. Она не хочет слушать самого микадо. «А я не ставлю его слова ни во что», — говорит строптивая девушка к ужасу ее приемной матери и готова скорее умереть, чем идти к нелюбимому. Царский чертог ее не пленяет. Это потому, что она пришла из очень древней японской народной сказки. В Кагуя-химэ воплощен народный идеал прекрасной и гордой женщины. Для нее не имеют значения придворные чины, знатность и богатство. В присутствии Кагуя-химэ трусость не может надеть личину отваги, хитрость не может представиться прямодушием. Перед ней равны простой крестьянин и микадо. Только подлинные человеческие достоинства привлекают внимание девушки. Она — воплощение справедливости, и в этом народность ее образа.

Столкновение между двумя мирами — земным и небесным — решается в пользу земли. Лунные жители прекрасны, но холодны, они лишены чувства сострадания и любви. «Не судите о том, чего вам понять не дано», — говорит им Кагуя-химэ, с неохотой, против воли покидая землю.

Как уже говорилось, в повести «Такэтори-моногатари» многое заимствовано из фантастических легенд Индии и Китая.

Но совсем нет необходимости считать, что все сказочные мотивы, вошедшие в состав «Повести о старико Такэтори», непременно занесены в Японию извне, с соседнего материка. Многие из них и до сих пор бытуют в японском фольклоре. Как прекрасная Кагуя-химэ родилась из бамбука, так и любимец японских детей, сказочный герой Момотаро, родился из персика, а сказочная героиня Кури-химэ — из каштана. Их имена, в сущности, — названия растений. Недаром Кагуя-химэ называется «дева, стройная, как бамбук». Еще в древности записано много рассказов и песен о старике Такэтори, который находит в дремучей чаще чудесное дитя в стволе бамбука или в соловьином яичке.

Знаток японского фольклора Янагита Кунио сообщает: «Легенда о том, что человеческое дитя может появиться из птичьего яйца, встречается чаще, чем легенда о том, что дитя появляется из бамбука».

Вообще сказки о женщине-птице очень распространены в Японии. Женщина эта наделена красотой и чудесными дарами (например, умением ткать). Появление ее объясняется по-разному. Иногда она родится из птичьего яйца в виде крошечной девочки, иногда птица принимает женский образ, чтобы отблагодарить своего спасителя. Есть сказки с грустным концом: прекрасная женщина навсегда улетает от своего мужа вследствие того, что он нарушил запрет: стал подглядывать за ней в щелку и увидел ее в тот момент, когда она приняла свой настоящий вид — стала птицей. Образ женщины-птицы— один из самых поэтичных и трогательных в японском фольклоре.

Каково бы ни было происхождении отдельных мотивов повести, композиция ее отличается геометрической стройностью. Каждый из эпизодов является органической частью сюжета и последовательного его развивает. Расположены они по принципу кульминации. Пятеро женихов попадают один за другим все в более и более трудные положения, пока последний из них не погибает.

Несколько особняком стоит эпизод с микадо, но и этот эпизод необходим для развития сюжета. Кагуя-химэ должна выдержать последнее, самое трудное испытание: отказаться от всех земных почестей раньше, чем вернется на небо. Сватовство микадо служит как бы мостом к сказочной концовке.

Возможно, эпилог был переработан в более поздние времена в духе куртуазного романа, но позволительно предположить, что старинная повесть уже перебросила мост к такому роману. В повести много очень хороших стихов, насыщенных сложной игрой слов. Шарады, ребусы, игра омонимами — все это сделано с огоньком, весело, изобретательно и остроумно. В трех последних главах стихи меняют свой тон и становятся «лирикой всерьез». Их назначение не насмешить, а взволновать и растрогать читателя.

Игра слов, шуточное переосмысление пословиц и поговорок вообще постоянно встречается в «Такэтори-моногатари». Шутка (иногда в виде пародийного моралитэ) завершает каждый эпизод с неудачливым женихом, словно вынося ему окончательный приговор.

«Повесть о старике Такэтори» народна в истинном смысле этого слова. Тысячелетие прошло со времени ее возникновения, но ее читают и любят не только в Японии, но и во многих странах мира. На русский язык она переводилась неоднократно, начиная с 1899 года, под разными названиями: «Принцесса Лучезарная», «Лунная девушка», «Дочь Луны», «Дед Такэтори».

Отикубо-моногатари

Автор «Повести о прекрасной Отикубо» тоже неизвестен. На этот счет существуют только предположения.

Не совсем также ясно, насколько дошедший до нас текст соответствует первоначальному.

«Повесть о прекрасной Отикубо» — популярный роман, своего рода занимательное чтение. Автор не ставил перед собой художественных задач большого масштаба, но он отлично владел искусством увлекательного рассказа. Роман пользовался значительным успехом и, вероятно, потому дошел до наших дней. Предшественник его, написанный на ту же тему, роман «Сумиёси-моногатари», утерян безвозвратно и заменен более поздней, мало интересной подделкой.

Отдав дань привычным сказочным формулам, автор применяет совершенно новую технику. Он развертывает фабулу при помощи диалогов, писем, стихотворений, сократив описательную часть до минимума. Это придает его рассказу большую живость. Часто автор обращается к читателю с непосредственной интонацией собеседника, стараясь привлечь его внимание или, наоборот, предупреждая его, что пропустит какую-нибудь ненужную подробность. Он заботится о том, чтобы «дать тему» художнику. Именно с этой целью так подробно описаны ширмы, украшенные картинами, и сочинено стихотворение на каждый сюжет. Готовые подписи! Художник мог в этом месте создать целую серию картин на тему «времена года».

В основу романа, как уже говорилось, положен сюжет сказки о злой мачехе и гонимой падчерице. Сказка любит число три. И хотя у Отикубо несколько сводных сестер, в романе действуют только две. Только они и наказаны за свое равнодушие к сестре.

Хотя явных чудес в повести и не происходит, но героиня как бы наделена дарами фей: чудесно играет на цитре, умеет слагать стихи. Но главное — она добра и трудолюбива, ибо сквозь оболочку хэйанской красавицы явно просвечивают сказочные черты. Именно сказка награждает ее любовью к труду и щедростью. Сестры Отикубо не обрисованы в черных красках, но они бездельницы и если не творят зла, то не умеют творить и добро. К тому же они скупы, не вознаграждают слуг — величайший грех, с точки зрения автора.

Возлюбленный Отикубо — Митиёри, подчиняясь законам сказки, жестоко мстит за нее. В сказке это вполне уместно, но, перенесенный в сферу семейного романа, сказочный герой оскорблял чувствительность читательниц. Вот почему конец романа представляет собой несколько затянувшийся апофеоз героя. Он должен был своим добрыми делами доказать, как он щедр и великодушен.

Несмотря на то что сама Отикубо играет явно «голубую роль», в характере ее немало реальных, подмеченных в жизни черт. Она недоверчива и осторожна. Отикубо долго не может поверить в свое счастье и решается потребовать свидания с отцом только тогда, когда вполне убедилась в том, что чувство мужа к ней прочно и неколебимо.

Лучше всех удался автору образ мачехи. Она словно выхвачена из гущи жизни и остается сама собой до конца. Никакие законы сюжета не могут заставить ее поступать противно своему характеру.

Слуги — вот настоящие добрые гении романа. Автор с юмором и теплым сочувствием рисует колоритные фигуры слуг и не забывает щедро наградить их в конце романа. Верная Акоги, несколько напоминающая субретку классической французской комедии, по временам даже оставляет в тени главную героиню романа.

Прислужниками знатных господ в составе их свиты бывали обыкновенно небогатые дворяне, нечуждые некоторой образованности, но положение их в господском доме было трудным и непрочным. Понятна ненависть Акоги к своей жестокой госпоже Китаноката.

Семейные отношения и брачные обычаи, показанные в «Повести о прекрасной Отикубо», могут удивить нашего читателя своей необычностью.

В хэйанскую эпоху среди богатых и знатных людей в большом ходу было многоженство. Законная (или старшая) жена носила титул Китаноката — «Госпожи из северных покоев». Называлась она так потому, что в дворцовом ансамбле, состоявшем из многих построек, покои старшей супруги помещались в северной части главного здания. Прочие жены чаще всего жили отдельно, и муж только от времени до времени посещал их. Не мудрено, что мачеха ненавидела детей от других жен еще и потому, что в ней говорили ревность и уязвленное самолюбие.

Побочные дети обычно находились при своей матери. В случае ее смерти их воспитывали дед и бабушка с материнской стороны. Отикубо попала во власть мачехи только потому, что вся семья ее матери вымерла и это сделало девушку особенно беззащитной.

Любопытно, что даже «законная» жена нередко оставалась жить в доме своих родителей. Этот своеобразный брачный обычай был пережитком родового строя, при котором жена и ее дети принадлежали материнскому роду. В хэйанскую эпоху, впрочем, жена чаще жила в доме своего мужа. В «Повести о прекрасной Отикубо» можно заметить, что раздельно живут только молодые супруги.

Своеобразен и свадебный обряд. Жених являлся к невесте под покровом темноты и наутро, вернувшись к себе домой, посылал ей любовное письмо со стихами. На третий вечер устраивалось семейное торжество. И лишь после этого молодой муж уходил от своей жены открыто, при свете дня. Такой обычай тоже восходит к родовому строю, когда муж из чужого рода навещал свою жену тайно, скрываясь от всех.

В конце повести изображено идеальное семейное счастье. Не мудрствуя лукаво, автор награждает всех положительных героев чинами и званиями. Он подробно, с большим знанием дела, перечисляет все подарки, розданные в честь этих счастливых событий слугам. Видно, и сам он принадлежал к небогатому чиновному люду.

«Повесть о прекрасной Отикубо» несколько наивна и простодушна, но в ней много юмора и тонкой наблюдательности. Перед читателем словно разворачивается длинный свиток, на котором в красочных неповторимых подробностях запечатлены картины нравов и быта давно исчезнувшей эпохи.

[David_Beckham]

ненуачо, Кобо Абэ недурной такой автор, для общего развития самое то. вот только ни одна аннтоция не вывозит того, что он пишет. вроде и поиски человеком самого себя, своего места, а так занудно, что Кант кажется Джеком Лондоном Т_Т и если его "женщина в песках" еще любопытна в плане драмматургических изменений восприятия гг самого себя в окружающем мире, то "чужое лицо" напичкано этим до такой концентрации, что в итоге скатывается в перенасыщенное, избыточное фуфло. Достоевский рулит и педалит, а к Кобо за литературным психоанализом обращаться не стоит.

к слову, жаль, что в эту тему поскидали какого-то ненужного говна в виде статей.